|
Федеративная Республика Германия | Людвиг Мюллер | канон | ~30 лет |
Внешность:
Светлые волосы, практически всегда аккуратно убранные назад. Постоянно напряжённое лицо с острыми скулами и ярко выраженным подбородком, густые брови над кажущимися стеклянными безразличными глазами. Крупный неаккуратный нос с острым кончиком, под ним тонкие губы. Чуть оттопыренные уши, которые никогда не скрывают идеально остриженные волосы на висках. Лицо гладко выбрито. Тонкий небольшой шрам на левой щеке, разглядеть который не всегда удается с первого раза.Толстая шея с заметной линией кадыка, необычно широкие плечи и такая же грудь. Телосложение атлетичное, рост высокий. Сильные руки с длинными пальцами. Растяжки на спине, оставшиеся с детства после того, как он стал стремительно расти.
В одежде предпочитает строгие фасоны, тёмные и спокойные тона. Дома может позволить себе выглядеть неопрятно, особенно во время уборки, но на все официальные встречи одет с иголочки, пусть некоторые его костюмы можно уличить в старомодности.
Характер:
Умерен в эмоциях. С первого взгляда кажется чопорным и бесчувственным. Пусть и не лишён чувств в целом, но с ранних лет заучил, что таким богатством с окружающими не делятся. В нём даже есть скрытая эгоистичность, которая заставляет его переживать, в первую очередь, о своей шкуре, заставляет придержать лишнюю марку в кармане при виде бездомного.Должно быть, именно в свете всех приведенных выше черт характера с людьми уживается тяжело, предпочитая им собак. Не сказать, будто он отпетый мизантроп, поскольку не любит категоричных суждений. Презирает излишние склонности в людях, различного рода фобии, психозы, помешательства, слишком яркие выражения любви, слишком яркие выражения ненависти, всё выходящее из ряда вон. Сторонится эмоциональных людей, предпочитая работать в компании тех, кто более уравновешен и предсказуем, как и он сам.
Блестящий руководитель, незаменимый работник. Всегда исполнителен и даже через край трудолюбив. Один из тех парней, которые поползут на работу в двенадцатом часу ночи с температурой под сорок. Ко всем задачам в своей жизни, будто на каком-то особо важном задании, относится внимательно, из-за чего склонен усложнять многие элементарные вещи.
Живёт скромно, несмотря на приличный капитал. Способен довести до ручки своей чистоплотностью, аккуратностью. Ипохондрик, перфекционист. Не представляет, как можно жить, не сделав уборку хотя бы раз в день, этого же требует от любого своего знакомого. Тем не менее, его золотистый ретривер Берлиц часто находится в ужасающем состоянии из-за его любви свободно бегать по полям и копошится в грязи. Ограничивать в чём-то собак Людвиг не умеет. Души не чает в своей своре и не находит ничего странного в том, чтобы держать в доме трёх собак.
Бездумно следует многим бессмысленным обычаям, порядкам и правилам. Иной раз ловит себя на том, что не помнит прожитых дней, каждый из которых сливается с другим в его памяти. Разбавляет рутинный путь от дома до работы и наоборот перечитыванием трудов своих любимых философов и походами в оперу. Эту свою любовь к прекрасному Людвиг перенял от Родериха, хотя его нельзя назвать тонко чувствующим и понимающим искусство.
Имеет небольшой круг друзей, но уважает дружбу и даже здесь стремится добиться несуществующего идеала. Старается хранить гаснущий с каждым днём семейный очаг, пусть и страдает от разногласий в семье, от непростых отношений со старшим братом.
Дотошен до своей вымышленной справедливости, приближенной к некоему несуществующему идеалу. Своего рода добро с кулаками, до сих пор переживающее комплекс войны. Ценит правопорядочность и законопослушность, высокие моральные ценности, хотя сам бывает далёк от них.
Бывает откровенно туп во многих проблемах, касающихся человеческой этики. Тяжело представляет себе чувства и переживания других людей. Паталогически не понимает намёков. Презирает враньё, ложь и лесть. Дурно разбирается в условностях, особенно если они относятся к отношениям между людьми.
Связь с вами:
через вконтукт
Ввалившись в подвал, Людвиг бессильно упал на крутую лестницу с ветхими перилами и прогнившими половицами. Дверь бесшумно закрылась, то ли от сквозняка, то ли от очередной чертовщины. Бесшумно... Здесь это пугало больше всего. За месяц, проведённый в особняке, Людвиг перестал вздрагивать от лязганий, клацанья, воев и шорохов. Нет, чаще всего он задумывался о том, что случится, если он их не услышит.
Этим утром или уже на той неделе, не разберешь, он отбился от остальных. Отчаянные попытки найти остальные страны ничем не увенчались. Всякий раз, когда он слышал знакомые голоса и шёл на них, на него выскакивала какая-нибудь дрянь. Все метки, которые он оставлял за собой, либо пропадали, либо играли с ним ещё более злую шутку. Оставаться на одном месте он не мог, не мог давать знать о своём продвижении по дому — Людвиг уже встречал ту жуткую пародию на ребёнка, которая прекрасно понимала и человеческую речь, и знаки.
Когда он только попал сюда, когда его нервы впервые пошатнулись, он решил, что они обречены. Теперь-то он осознал, что его познания об отчаянии были ничтожными. Вероятно, Людвиг ни за что в жизни не скажет этого, но ему было не так отвратительно находиться здесь со старшим братом и даже с теми, кого он раньше недолюбливал. Не то что бы это было важно, в чьей компании умирать, но всё же.
Блуждания по дому без счёта времени, разумеется, привели Людвига в ужасное состояние. Он был готов кинуться в объятия первого попавшегося чудовища. Не хватало ему, что ли, этих внимательных испуганных глазёнок Фелечиано, перед которыми нужно было быть стократ сильнее. Вскоре его скромные припасы истощились. Он знал, где достать оружие, но долго не решался сунуться в подвал в одиночестве. Не угадать, что таилось в его темноте, хоть нации никогда и не встречались здесь ничего страшного, только пару-тройку жирных, но вполне заурядных пауков. В любом случае, выбора у него не было.
Людвиг попытался встать, но тщетно. Истощили ли его бессмысленные одинокие плутания или то был наведенный морок, он не знал. Глаза закрылись сами, мигающий севшего фонарика померк. Впервые за многие, казалось, дни тело Людвига расслабилось, да так, что, как бы не бунтовал рассудок, даже пальцы не могли шевельнуться. Всё его существо погрузилось в беспроглядную тьму.
А потом загорелся свет. Крошечный робкий огонёк в океане чёрной, как дёготь, ночи. Он с безразличием следил, как эта искра разгорается, чувствовал, как растущий костёр греет его лицо. Стало светло. Теперь он видит, он не один. Множество людей стоит вокруг него. Они говорят, но родной речи не разобрать, они поют, но невнятно, как если бы все они были немы и глухи, но всё равно пытались издавать звуки. В огонь отправляются стопки книг. Кажется, Людвиг узнаёт пару томов
Ремарк, следом за ним летят Кафка, Кестнер и Брехт... Людвиг вздрагивает. Всё это он уже пережил однажды.
«Das war ein Vorspiel nur, dort, wo man Bücher Verbrennt, verbrennt man auch am Ende Menschen».
Он в панике оглядывается, и действительно, кругом него родная Бебельплац, дорогой его сердцу Берлин, одно только, несчастный, иссушенный голодом, безработицей, нацистским безумием. Словом, тем, чем он стал в тридцать третьем году прошлого столетия. Но как мог он оказаться здесь вновь?
Раздаются крики. Он видит безобразно распахнутые кривые рты и не понимает, от счастья или от горя кричат окружающие его люди. Плотная толпа, окружавшая его, расступается.
Он идёт к нему. Он идёт, опять, стуча каблуками высоких ботинок, как призрак, как наваждение. Людвиг пятится, но позади него бушует одно только пламя, и он не замечает, как оказывается окруженный толпой и огнём. Он идёт к нему, не улыбаясь, не хмурясь, в окружении мертвецов, восставших из могил, в окружении чудовищ, нацепивших человеческие лица. Он идёт, останавливается, сложив руки и глядя на него чёрными смеющимися глазёнками. Он снова здесь, посреди Бебельплац, снова глядит на него, как на провинившегося щенка, будто опять готовится задать ему трёпку.
— Ты не справился, Людвиг! — раздаётся в его голове.
— Этого не может быть, — удивительно спокойно отвечает нация, — Ты мёртв. Я видел, как ты застрелился.
— Это ты мёртв, — он смеётся, — Германия.
Его хватают под руки и за ноги сразу дюжина рослых немецких мужчин, но, кажется, он не спешит вырываться. Сердце ушло в пятки, снова, как это было в тридцать третьем, как это было в тридцать девятом, как это было в сорок первом, как это было...
Огонь овевает его длинный чёрный плащ, ползёт по спине, обнимает за широкие плечи. Трещат дрова, трещат книги, искры летят к прекрасному звездному небу с огромной луной. Толпа внимательно смотрит на него, пока огонь не размывает их лица. Он видит, как чернеет его кожа, он чувствует, как она тлеет — медленная, кошмарная смерть, которую он переживает, как миллионы тех, кого погрёб под собой сам. Он кричит, пока языки пламени не пожирают его целиком, а вдалеке раздается его имя с горькой усмешкой.
«Проснись, Людвиг».
— Прошу тебя, проснись!
Он резко распахивает голубые глаза, в панике осматривается. По его руке текут слёзы, слёзы причитающего Фелечиано. Нации сгорбились над ним, беспардонно светя фонарями в лицо.Сон. Простой сон. Сон, в тысячу раз кошмарнее всего, что он видел наяву в этом доме.
